Один разговор о Церкви и кесарях

 

Славную весну привёл нас Господь встретить в том году!* К концу необычайно снежной зимы все мы очень опасались весеннего половодья, однако набиравшее силы солнышко топило снег аккуратно, помаленьку и не давало разойтись грязи. После каждой короткой оттепели землю снова стягивало лёгкой корочкой, так что она напитывалась влагой, но её артерии не переполнялись. Вот и на саму Пасху, пришедшуюся рано, погода одарила нас спокойным и ясным теплом, а уже к концу Воскресного дня несколько похолодало. И во всю Светлую седмицу так же бережно и ласково захватывала мир весна, тормошила потихоньку приходящую в себя природу, отпаивала мелкими глотками своей талой воды промёрзшую землю, вычищала и отбеливала солнечным светом небеса.

В Светлый вторник я был приглашён в гости на именины к другу. Не каждый год доводится ему праздновать этот день, что называется «на широкую ногу». Чаще всего его именины приходятся на пост, порою вовсе на Страстную. Поэтому Георгий – так зовут моего друга – постарался хоть в этом году собрать друзей на настоящий праздник. Мне же было по-своему особенно радостно принять это приглашение, потому что и для меня этот день весьма дорог. Во вторник Светлой седмицы празднуется переходящая память Иверской иконы Божьей Матери, а после того как в память этой иконы 25 февраля родилась моя дочь, я вдруг с удивлением обнаружил, что ведь и сын мой, крещённый в Светлый вторник 1994 года, тоже под покровительством Иверской Божьей Матери, а осенняя её память – на следующий день после дня рождения жены…

Собралось у Георгия достаточно много людей – как знакомых близко друг с другом, так и почти не знакомых, видевшихся только на подобных праздничных встречах. Но спустя несколько часов тёплая домашняя атмосфера и лёгкое вино и негромкая музыка соединили нас в один родной круг. Благо, что размеры квартиры позволяли расположиться, не стесняя друг друга. Дети давно увлечённо возились в своей комнате, занятые не очень понятной для посторонних игрой. Беседа женщин понемногу приобрела то оживлённое и плавное течение, которое мало зависит от предмета, а определяется искренним взаимным сочувствием. У мужчин же разговор перешёл постепенно в более или менее высокие материи, что и неудивительно при такой концентрации гуманитарных образований и кандидатских степеней. При этой дискуссии я присутствовал не как участник, а, скорее, как очень заинтересованный зритель.

Трудно теперь восстановить в точности начало этого разговора, – его основная нить вытянулась как-то незаметно, зацепившись за слова, не имевшие отношения к дальнейшим темам. Видимо, начало положил Василий, вспомнивший, что сегодня – день блаженной кончины патриарха Алексия I. Зашла речь об этом почившем первосвятителе, которому, действительно, достался тяжкий жизненный крест. Будучи архиереем ещё дореволюционного поставления, он прожил долгую жизнь и успел уже после войны в течение 25 лет понести тяготы патриаршего служения. А уж тяготы ему выпали недюжинные, – ибо, пережив сталинские гонения, он дожил и до хрущевских. В осуждении богоборческой Советской власти мы все, конечно, были единодушны, но, как показал дальнейший разговор, далеко не во всем было у нас такое согласие.

Георгий упомянул, что в недавно прочитанной книге об истории «черной сотни» он с радостью встретил и имя патриарха (будущего, то есть, через 30 лет патриарха) Алексия, который в начале 20 века возглавлял одно время Тульский отдел Союза Русского Народа. Вот с этого момента я, пожалуй, перейду к дословному, по мере сил, воспроизведению разговора, поскольку позиции беседующих сильно разделились. Первые несколько реплик я привожу по памяти, а потом был включен диктофон. Я старался, конечно, привести слова участников как можно точнее, но все-таки невольно сгладил некоторые шероховатости устной речи.

НИКОЛАЙ: Ну, и вряд ли стоит ставить в заслугу патриарху Алексию этот факт. Скорее сотрудничество Церкви с монархическим государством надо признать очень прискорбным и вредным явлением в русской жизни начала 20 века. Да и раньше, и позже. Конечно, правда, – «нет власти не от Бога», но, мне кажется, что политическая и социальная пассивность Церкви сыграла роковую роль в русской истории.

ВАСИЛИЙ: Это как, по Некрасову что ли: «Чем хуже был бы твой удел, когда б ты менее терпел?» Надо было, по-твоему, бороться против царской власти, а потом против советской?

НИКОЛАЙ: Почему сразу бороться? Я говорю, что Церковь ещё до революции и в социальном, и в духовном смысле значительно ослабла. Сама революция потому и смогла произойти. Революционный социализм ведь и возник во многом как следствие этого упадка. Вместо того чтобы быть ведущей силой в обществе, Церковь встала на путь соглашательства, сделалась прислужницей государственной власти.

АЛЕКСЕЙ: Не она встала, а её поставили. Сначала наезды Ивана Грозного, а потом Петр, загнавший Церковь в рамки госучреждения. То есть, конечно, формально загнавший, в настоящем-то сакральном плане Церковь не вмещается не то что в некое «министерство», чего хотелось бы Петру, но и в целый мир. А по большому счёту ей вообще мало разницы, при каком строе существовать: христианином можно быть везде, и везде быть им трудно.

ВАСИЛИЙ: Церковь в мир не вмещается, но в мире она существует. И, как ни крути, а разница всё-таки есть: быть христианином в Диоклетианово гонение или в Византии времен патриарха Фотия, быть ли истинным христианином в России 19 века или в СССР 30-х и 60-х годов. Выглядит это совершенно по-разному.

АЛЕКСЕЙ: Выглядит! А Христос-то вчера и ныне и во веки Тот же! Вера та же, о которой сказано: «Царство Мое не от мира сего»!

ГЕОРГИЙ: Вера Христова призвана мир преображать, а потому Царство Небесное отражается и в земном бытии. Правильное устроение внутренней духовной жизни рождает и здоровые внешние формы духовности, здоровые формы государства, в частности.

ИГОРЬ: Уж не монархию ли?!

ГЕОРГИЙ: Именно монархию! Если уж о Царстве Божьем говорится, а не о «демократии небесной», то, по-моему, двух мнений быть не может, какая форма земной власти наиболее адекватно отражает небесный идеал.

НИКОЛАЙ: Да полноте! Монархия – это изобретение варварское и языческое. Варварское в смысле низкого уровня культуры, который и порождает тиранию, да и с язычеством монархия всегда неизбежно сопряжена, поскольку основана на сознательном или бессознательном обожествлении монарха.

ВАСИЛИЙ: Во-первых, не надо упрощать. «Обожествление» монарха никогда не предполагало, что он, правда, некий бог. Речь шла о том, что царь является священной фигурой. Ну, так это не язычество, а нормальное религиозное чувство связи с Богом, Который Один и есть источник всякой святыни и всякой власти. Совершенно естественно для верующего человека видеть во власти некую святыню. А во-вторых, как раз для монархии-то и нужен достаточно высокий духовный уровень. Когда мы уже отвыкнем связывать духовное совершенство с благами цивилизации?!

ИГОРЬ: А мне кажется, что здесь-то и происходит выхолащивание религиозного чувства. Люди творят кумиров, заземляют свою веру. Вместо того чтобы расправлять человеку крылья, такая религия только подрезает их. Вместо свободы и творчества она рождает пришибленную ограниченность.

ГЕОРГИЙ: А, по-моему, пришибленная ограниченность проявляется как раз тогда, когда мы загоняем свою веру в рамки «отправления религиозного культа», отказываясь видеть религиозный смысл в любых вещах, кроме церковной утвари, в любых действиях, кроме молитвы и богослужения.

ИГОРЬ: Да с этим-то я совершенно согласен, только не вижу я в монархии этого высокого смысла. Если уж о проявлении христианского духа в мире говорить, то он проявляется в другом, по-моему. Ты вот сам сказал, что настоящее христианство должно преображать мир. Но только монархия, о которой ты с таким восторгом говоришь, – самая, наверное, неудачная форма правления, чтобы эту преображающую миссию нести. Для чего-то другого, для земных задач, монархия может быть полезна, но какой же там христианский смысл?! Бог создал людей равными, Христос это равенство освятил Своей Кровью. И по поводу власти Он сказал: «Владыки народов властвуют над ними, и князи их господствуют над ними, но у вас да не будет так».

ВАСИЛИЙ: Ну, положим, Своей Кровью Христос не равенство людей освятил, а спас «всего мя человека». Да и творит Бог людей, хоть и равными в каком-то предельном бытийном смысле, но дает кому-то десять талантов, а кому-то пять или один – «по силам каждого» сказано, заметьте. То есть силы-то и дарования у людей разные, уж не говоря о том, что люди по-разному эти таланты используют. А слова Христа о том, что «у вас да не будет так», вовсе не означают призыва к анархии. Они относятся к Церкви, к её жизни и управлению. Христос вовсе не говорит, что у христианских народов не должно быть владык и князей, имелось в виду, что их не должно быть в Церкви. Это то, что сделали католики, провозгласив своего папу наместников Христа и князем Церкви.

АЛЕКСЕЙ: Так ведь что папоцезаризм, что цезаропапизм – два сапога пара, только носки в разные стороны смотрят. Христос, правда, эти слова сказал о Церкви, но сказал не о какой-то части жизни человека, а обо всей жизни христианина. Вся жизнь, то есть существенная жизнь христианина – внутри Церкви, вся она строится по духовным законам. Внешним образом, конечно, каждый участвует и в общественной, и в государственной жизни, но это – не жизнь. Жизнь – это Церковь, и Церковь – это жизнь. А то, что называется обычно жизнью, – это тьма внешняя, та тьма, в которой Свет светит, и тьма не объяла Его.

НИКОЛАЙ: Но ведь тьма-то – это не какая-то самостоятельная сила, равномощная свету вещь. Она вообще не вещь, она – отсутствие света, это – когда от света отгородились. Христианство, ведь не манихейство какое-нибудь и не индуизм, чтобы материальный мир злом считать. И социальная жизнь, и история – это не какие-то оторванные от духа стихийные процессы. Это внешние проявления того дыхания, которым Дух дышит, где хочет.

АЛЕКСЕЙ: А я и не говорю, что материя – зло, я про то, что без благодати ничто на земле устоять не может и не стоит ни гроша. А благодатная жизнь – это и есть Церковь.

ГЕОРГИЙ: А я потому и говорю, что понятие о монархическом строе общественной жизни непременно предполагается христианством, что в истории и социальной жизни Дух дышит. То есть должен дышать. Монархия на вере и доверии держится, на служении, на символике, на благоговении, она эти чувства воспитывает в человеке. Она человека воспитывает в спокойном достоинстве уважения к власти. Это не значит, что обязательно надо бороться за монархию. Вернее сказать, это не значит, что подлинно христианская монархия в любых исторических условиях может быть осуществлена. Но это значит, что христианство имеет именно такой идеал государственного устройства. Как имеет христианство понятие о Таинстве брака: не всегда получается его реализовать, более того, редко когда удается грешным людям соответствовать этому идеалу вполне, но люди имеют о нем понятие и видят, и чувствуют, что в нем заключено высшее совершенство, к которому можно и нужно идти. И что в свете этого идеала открывается смысл любых даже и несовершенных брачных отношений.

НИКОЛАЙ: Вряд ли можно поставить монархию на один уровень с церковными Таинствами, хотя в России одно время существовало учение о помазании на царство как разновидности Таинства Миропомазания, и даже произносилась анафема тем, кто отрицает благодатность этого помазания. Но это было отменено исторически замечательным Поместным Собором 1917 года. Тот самый Собор, который избрал, наконец, после более чем двухсотлетнего перерыва патриарха, тот Собор, который явился продуктом некоторого подъема духовной жизни, – он прошел после падения монархии и фактически духовную связь с монархией отверг.

ГЕОРГИЙ: Да как же отверг?!! Избранный патриарх Тихон был ведь по своим убеждениям тоже монархистом-черносотенцем. Он был почетным председателем Ярославского отдела Союза Русского Народа. Вернее поправлюсь: Собор ведь избрал трех кандидатов, а уж из них по жребию Божья воля избрала патриарха. Так вот, – эти кандидаты, все трое были монархисты-черносотенцы: и архиепископ Антоний (Храповицкий), и архиепископ Арсений (Стадницкий), и митрополит Тихон (Белавин). Точно так же, как видным деятелем черносотенного движения был председательствовавший на этом Соборе митрополит Владимир (Богоявленский). А ведь были и другие священнослужители, другие по политическим убеждениям, такие, которым монархия не нравилась, были либералы, которые вскоре основали обновленчество. Так почему же народ православный шел за теми пастырями, которые держались немодных и несвоевременных монархических взглядов? При том, что в народе монархические убеждения были сильно поколеблены и падение монархии не вызвало никакого шока. И притом, что вовсе не акцентировали свой монархизм названные мною иерархи, а народ шел за ними, а не за либералами в рясах. Не потому ли, что в этих взглядах больше духа Христова, больше правды, хоть и не актуальной, но духовно верной?

НИКОЛАЙ: А я вот думаю – не за грех ли человекобожества расплатой стала революция, не за грехи ли приспособленчества и духовной деградации Русская Церковь была наказана Богом страшными гонениями 20 века?!

ВАСИЛИЙ: Тебя слегка заносит. Слова надо бы подбирать более осмотрительно. Конечно, любые страдания по грехам нашим посылаются, но по грехам людей, или народа, если угодно, а не Церкви.

НИКОЛАЙ: Извиняюсь, я, конечно, имел в виду человеческую, земную реальность Церкви, а не её сакральную сторону.

ВАСИЛИЙ: Да уж нет! Если о Церкви говоришь, то имеешь в виду Тело Христово, и нельзя при этом так вот отделять: тут земной у неё план, а там вон мистический. Церковь неделима на видимую и невидимую, она одна и едина. А если о грехах – то о людских, притом о своих желательно говорить и думать.

НИКОЛАЙ: Ну, ладно, неудачно выразился, извини ещё раз. А ты уж и рад прописные истины напомнить. Давай не будем к словам цепляться, по существу-то, скажи – разве я не прав?

ГЕОРГИЙ: Нет, не прав! Вовсе не за «грех человекобожества» мы расплатились в 1917-м, а скорее, наоборот. Пока то, что ты называешь «человекобожеством», то есть, говоря нормальным языком, любовь к царю и почитание царя были сильны в русском народе, Россия стояла неколебимо, а вот когда свободомыслящая интеллигенция стала разоблачать эти любовь и преданность царю как варварский предрассудок, – вот тогда зашаталась Россия, и пала, в конце концов. И ведь заметьте, – когда царю не на кого стало опереться, пала не только монархия, пала Россия, не царя только убили, а Россию убили вместе с ним.

ИГОРЬ: То, что интеллигенция сеяла семена свободомыслия и свободолюбия, это, по-моему, вполне закономерный исторический процесс. Притом процесс, определяемый именно христианскими ценностями, среди которых свобода личности занимает одно из первых мест.

АЛЕКСЕЙ: Христом сказано: «Познайте истину, и истина сделает вас свободными». Познание истины освобождает, а не политические акции. И свобода, которой дорожит христианин, – это свобода духовная, свобода быть со Христом. Этой свободы никакие государства отнять не могут, да и помочь в этой свободе никакие государства не способны.

ГЕОРГИЙ: Либеральные ценности интеллигентов это не христианство, а извращение христианства. А тот «вполне закономерный исторический процесс», о котором ты, Игорь, с таким пиететом говоришь, называется в православии апостасией. Это процесс отступления от Христа.

ВАСИЛИЙ: Я с Алексеем согласен, но хотел бы уточнить. Да, никакое государство помочь быть христианином не может, но какие-то формы государства могут помешать им быть. Государство может мешать быть христианином и внешней грубой силой, подвергая христианство гонениям, а может и так выстраивать жизнь человека, что в ней не остается уже места для Христа. Так что государство не безразлично, не может быть безразлично Церкви. Хотя бы потому, что оно имеет огромное влияние на жизнь огромного количества людей, а Христос «хочет всем спастися и в разум истины прийти». Я согласен и с Георгием, но тоже с оговоркой. Я тоже монархист, но только не потому, что христианство обязательно предполагает монархические убеждения. Христианство вообще не имеет изначально заданной политической доктрины, оно о другом говорит и заботится, не о царстве земном, а о Царстве Небесном, а уж остальное, – по вере нашей, – приложится. Евреи от Христа тоже ждали земного царства и хотели в Нем земного царя видеть, а Царство Его – не от мира сего. Мой монархизм основывается больше не на религиозных, а на исторических и философских соображениях. Собственно говоря, монархия является для России единственным органически выработанным типом правления. Русское самодержавие имеет в своей истории множество недостатков, но именно оно отвечает коренным запросам русского человека.

ИГОРЬ: Ну, а если моим коренным запросам монархия не отвечает, то я уже и не русский человек? Да если с твоей меркой подходить, – много ли вообще найдется русских людей в России?

ВАСИЛИЙ: А ты такой мысли не допускаешь? То есть, что многие их тех, кто называют себя русскими, на самом деле давно перестали уже быть русскими людьми?

ИГОРЬ: Возможно и такое, в принципе. Но почему же монархические убеждения должны быть критерием национальной идентичности? И потом, – если русских людей так мало осталось в России, так, может быть, и монархия уже не актуальна для нынешних россиян? И еще хочу от Георгия услышать, – почему это монархические взгляды должны считаться непременной обязанностью православного?

ГЕОРГИЙ: Обязанностью, – я не говорил. Я сказал, что православный строй мировоззрения в сфере политической наиболее адекватно выражается в  монархическом строе жизни. А, кроме того, монархический образ правления, что бы вы там ни говорили, все-таки помогает быть христианином. Я, конечно, не имею в виду какое-нибудь насильственное действие, принуждение к вере. Речь о том, что монархия порождает в обществе атмосферу благоприятную для христианской жизни. И наоборот, христианская жизнь естественно формирует на уровне государственной организации монархию.

НИКОЛАЙ: Так я повторю еще раз, что монархия есть изобретение язычества и варварства. В Египте и Месопотамии, где она зарождалась, наиболее явственно видна ее языческая обусловленность и языческая сущность. Египетский фараон – земной бог, и вокруг него формируется обожествляемый Левиафан – государство. Государство формируется из языческого культа и является по своей сути языческим культом. Это можно видеть и на примере истории ветхого Израиля. Монархия появляется как следствие упадка религиозного сознания евреев. Они не смогли вынести высоты непосредственной теократии и просили себе царя. И Бог прямо говорит пророку Самуилу: «Не тебя, а Меня они отвергли». Отсюда понятно, что Ветхий Завет трактует монархию вовсе не как Богом установленную власть, а лишь как Богом попущенную. И уж тем более, невозможно найти оправдания и благословения монархической власти в Завете Новом.

ВАСИЛИЙ: Давай по порядку. Во-первых, если подходить формально, то вся культура человечества имеет языческое происхождение: и поэзия, и живопись, и философия, и право, и, конечно, государство. Все вообще формы и явления культуры старше двух тысяч лет автоматически надо записать в языческое наследие. И даже более молодые культурные явления у народов, которых не коснулась христианизация. Что же? На этом основании их отвергать? Или все-таки можно предположить, что они могут послужить и нам, христианам? А может быть, стоит вспомнить, что Боговоплощение и христианское благовестие было подготовлено и физически, и духовно всей предшествующей историей? Ведь смысл тех языческих ритуалов, о которых ты упомянул, заключался именно в соединении с Богом и преодолении смерти. То есть, древние египтяне, полагая в фараоне «упование спасения своего», конечно, обманывались. Но что им было делать?! Каким должен быть Спаситель, они догадывались: Сын Божий. Именно «сын божий», а не «бог» было титулом фараона, и в то же время «сын человеческий», причастный и нам всем, и Богу. Но за неимением Христа действительного, они уповали на «христа самодельного». Фигура царя в древнем мире это прообраз Христа. Языческий прообраз, но именно Христа. Обожествление царей стало только огрубением и извращением этого прообразования. А исторически и духовно он сыграл огромную роль. Ведь Египет был первой страной, которая приняла христианство, – прямо в первом веке, из рук апостолов. Египетское монашество не на пустом месте возникло, Египет был уже подготовлен принять Христа, пережив и воодушевленное упование на фараонов, и разочарование в земных царях. Когда псалмопевец Давид говорит: «Не надейтеся на князи, на сыны человеческие, в нихже несть спасения», то это означает только то, что Израиль имел обетование Истинного Царя, перед Которым все цари, князи и фараоны окрестных народов – лишь поспешные и неудачные предвосхищения. А по поводу истории еврейского народа, – позволь я скажу. Конечно, установление царской власти было неким шагом вниз с высоты прямой теократии, но, тем не менее, – монархия это единственная форма правления, благословленная Богом. Я не думаю, что если бы евреи попросили себе демократию, то в этом случае они смогли бы родить Христа.

НИКОЛАЙ: Благословение монархии имеет все-таки характер снисхождения к слабости людей. И давайте не забывать, что мы живем уже в христианскую эпоху. Возможно, когда-то монархия, действительно, была неким прообразом Христа, но теперь-то Христос уже с нами, «Христос воскресе!», и какое нам дело до прообразов?! Если мы теперь будем цепляться за монархию, то мы уподобимся тем нынешним иудеям, которые, цепляясь за свои пророчества о Христе, за намеки прообразования Христа, отвергают Христа действительного, пришедшего во плоти. Ради бледных прообразов отвергать Сам Первообраз, ради призрачных намеков на грядущее спасение отвергать само это уже пришедшее спасение, – что может быть кощунственнее, возможно ли большее глумление над истиной?!

ВАСИЛИЙ: Сравнение очень сильно, но не точно. Для меня лично монархия имеет не религиозное значение, какое она имела для дохристианского мира, а чисто политико-правовое. Да и Георгий, хоть и говорит о религиозных мотивах монархического мировоззрения, вовсе не собирается уповать на царей в религиозном смысле. Ты сам верно сказал, что история и общественная жизнь есть внешнее проявление духовных процессов. Формы организации власти, безусловно, имеют вполне определенный духовный смысл. И если говорить о хорошем, то – чему хорошему научает нас демократия? Она утверждает мысль о принципиальном равенстве людей, о ценности каждого человека, о значимости его голоса в решении общих вопросов, но и о том, что общий интерес должен быть выше частных выгод, она учит тому, что власть существует для народа и должна ему служить. Чему хорошему может научить нас принцип аристократический? Тому, что все-таки при всем своем онтологическом равенстве люди бывают разные, и те люди, которые всю свою жизнь до конца посвящают служению Отечеству, и делают это не в одном поколении, такие люди особенно ценны для государства, они реально образуют «лучшую часть» общества, которая имеет и силы, и право определять исторические судьбы своего народа. А чему учит монархия? Тому, что в конечном-то счете способность произнести высшее и последнее слово правды принадлежит не численному большинству, и даже не лучшим людям государства, посвятившим служению ему свою жизнь, а совести человеческой. Она учит тому, что голос совести, который только в живой свободной личности обретается, даже если личность эта не обладает выдающимися личными качествами, оказывается и выше, и человечнее, и святее любой формальной справедливости и объективных интересов общества. Милосердие и любовь всегда оказываются выше. Конституцию любить нельзя, а любовь должна присутствовать и в политической жизни тоже, согревать ее. Те духовные смыслы, которые я попробовал обрисовать, в политической жизни переносятся на уровень социальных институтов. Какое-то отражение ведь находит, например, равенство людей как чад Божьих во всеобщем избирательном праве, а идея Царства Божьего как духовной закваски мира в аристократическом принципе власти, а высшая значимость нравственной личности в монархическом строе.

АЛЕКСЕЙ: Да это, правда, напоминает язычество! Вместо того чтобы поклоняться Богу в духе и истине, люди сами себе кумиров творят – и материальных, и социальных!

ВАСИЛИЙ: Так-то можно и Церковь в идолопоклонстве упрекнуть: иконы, облачения, степени священства… Между тем Бог входит в мир Своими энергиями, освящает его, вплоть даже до Боговоплощения, где Он нераздельно и неслитно соединяется с человеком. А Таинство Евхаристии! В христианстве есть священный материализм. Граница между ним и идолопоклонством образуется глубиной резкости, или, может быть, фокусировкой взгляда. В Христианстве все образы и святыни не закрывают, а открывают нам стоящее позади них первообразное совершенство, являются окнами в мир сверхчувственный. Почему бы монархия не могла быть иконой Царства Небесного?

НИКОЛАЙ: А я согласен с Алексеем. Вернее, – рад, что он соглашается со мной. Только он, видимо, хотел бы, чтобы Церковь замкнулась в себе и отгородилась от мира. А я думаю, что Церковь должна мир переплавить в нечто новое, оставив все государственные формы в прошлом как языческий пережиток духовного варварства. Эта закваска Царства Небесного должна всквасить все тесто, как сказано Спасителем в притче. До поры, может быть, и незаметно, что мир заквашен, христианство в нем присутствует очень фрагментарно, но уж как начнет тесто подниматься, тогда-то обнаружится, как в детском стишке:

Замесили на дрожжах, –

Не удержишь на вожжах!

Католичество попыталось эту преобразующую миссию исполнить, но, утратив полноту и чистоту апостольской веры, обмирщилось, подчинилось этому миру, его соль утратила свою силу. Православие же промыслительно было пока отгорожено от активного участия в мировой истории. Но теперь, когда мир дозрел уже, когда его уже весь перемесили мировые войны, кризисы, интеграция, информационные технологии, когда мир, и правда, стал уже одним куском теста, Церковь должна исполнять свою геополитическую и космическую миссию, – «доколе все вскиснет».

ВАСИЛИЙ: Не могу сочувствовать твоему оптимизму. Попробуй перечитать Откровение Иоанна Богослова: «Вот как кончится мир!» Не думаю, что можно как-то согласовать твои упования и Божье Откровение. Переход к окончательному Царству Божьему, где «ни смерти, ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная», где «и времени больше не будет», совершится не эволюционным взбраживанием мира, а катастрофическим Вторым пришествием, гибелью этого мира и творением «всего нового».

НИКОЛАЙ: Какой же тогда смысл имеет притча о женщине, кладущей закваску в три меры муки?

ВАСИЛИЙ: О Церкви, конечно, эта притча! Но только не надо делать слишком далеко идущих выводов по аналогии. «Доколе не вскисло все», – не надо понимать слишком буквально, на то оно и причта. Это обетование фактически уже сбылось. Христианство, появившись в мире в виде нескольких десятков простых, бедных и неученых людей, проникло собою весь мир. Современный мир на дрожжах христианства развивается, и даже то в нашем мире, что борется с христианством, имеет, если разобраться, опору в нем же. Все современные борцы с христианством рубят сук, на котором сидят. «Нехристианский мир» – он по пампасам бегает и роли в мировой истории не играет.

ИГОРЬ: Это ислам-то – к примеру, его взять – не играет роли в мировой политике?! Хотя я знаю, что ты ответишь. Что ислам исторически и логически является упрощенной версией библейской веры, которая в христианстве имеет абсолютную высоту завершения. С некоторой натяжкой это еще можно принять. Но куда ты денешь буддизм, индуизм, Китай, Японию, – они же явно «нехристианский мир», но вроде бы и по пампасам не бегают?

ВАСИЛИЙ: Во-первых, я уже сказал, что не стоит понимать вскисание всего мира под действием христианства слишком буквально. А во-вторых, – да какую же роль играют буддизм или индуизм или синтоизм в мировой политике, какое отражение в современном мире находят принципы даосизма или конфуцианства?! Только в той мере, в какой они иногда напоминают христианские ценности. И даже для тех культур, которые предшествовали по времени рождению Христа или не испытали влияния христианства в силу исторических условий, и про них можно сказать – все жизнеспособное и творческое в них является отблеском того света, который во Христе. Мировая история заквашена христианским благовестием. Другое дело, что до конца это благовестие принять мир не может и извращает его, чем дальше, тем больше.

НИКОЛАЙ: Не без извращений, конечно, но ведь прогресс, по-моему, налицо. То, что мир цивилизуется, хотя бы на уровне материально-техническом, это ведь тоже проявление некоего духовного прогресса.

ГЕОРГИЙ: Не того духа! В прошлом больше было дикости и варварства, но выше были и взлеты духа, теперь больше цивилизации, но заключается она в нивелировании людей. Меньше ли стало невежества и грубости? Трудно сказать, но, видимо, меньше. А вот то, что меньше стало гениев, подвижников, святых, – это очевидно. Цивилизация это дух уравниловки: и социализм, и демократия отсюда. Социализм, конечно, более радикальная уравниловка, чем буржуазная демократия, но мне глубоко противно и то, и другое. Либералы начинают с отстаивания свободы слова и прав человека, а потом все сводится к поддержке извращенцев.

ИГОРЬ: Может быть, не стоит так сразу всех правозащитников в извращенцы записывать? Ведь это же, действительно, высокие ценности: свобода слова, свобода совести, достоинство человеческой личности.

ГЕОРГИЙ: Когда эти ценности берутся сами по себе, абстрактно, они неизбежно приводят к извращениям. Слово бывает и гнилым и лживым, и такому слову свободу давать нельзя. И достоинство личности, не признающей над собой никакой святыни, никакого высшего начала, – это дьявольская гордыня и верная дорога к разврату во всех сферах. Демократия это и есть продукт разврата и сама она разврат продуцирует. Демократический лидер, чтобы придти к власти, обязан врать людям, и приходит к власти тот, кто удачнее врет и кто больше денег на свое вранье извел. И воспринимает такой лидер полученную власть как собственную добычу, а выступает при этом от имени масс. Демократическая власть всегда предмет сплетен, она политизирует общество и заражает его пустопорожними обсуждениями, злобными осуждениями, завистью к верхним и презрением к нижним. При наружной видимости «власти народа» она дает гигантский разрыв между правящей элитой и обществом. Если каждый чистильщик обуви может стать президентом, то чистильщики обуви вправе негодовать, почему они не президенты, а президенты вправе смотреть на тех как на неудачников.

ВАСИЛИЙ: Я бы не был столь категоричен. Недостатки есть у всех политических систем, и все люди во все времена грешны. И все-таки согласен, – демократия это, действительно, в духовном смысле наиболее примитивная власть. Демократия, более того, делает практически невозможным существование общественных святынь. Общие интересы – да, но святынь при демократии быть не может, она их разрушает, она является максимальной профанацией жизни в исконном смысле этого слова. Хотя – я уже сказал об этом – какую-то правду и в ней найти можно. Мой политический идеал это соединение элементов монархической власти, аристократизма и демократии.

НИКОЛАЙ: Ловко! Только – что же это за винегрет получится?

ВАСИЛИЙ: Не винегрет, а систему, которая имеет и теоретические основания, и историческую апробацию. Это так называемая «Полибиева схема». В некотором смысле это – идеал властного устройства, но в определенные периоды истории – в Византии, например, и в России – эта схема обретала в некоторой мере плоть. Был, например, период в Московском царстве, когда монархический принцип очень органично сочетался с принципом аристократическим в виде Боярской Думы и с демократическим принципом, реализованным в Земских Соборах. Власть царя опиралась на «лучших людей», на элиту и реализовывалась в совете со всей землей. Конечно, то когда, как и по каким вопросам советоваться с землей – это решать царю, в чем и как опираться на бояр – решать ему же, но вся система власти держалась именно на том убеждении, что такое взаимодействие необходимо.

ИГОРЬ: Но ведь то же самое можно сказать и о современной демократии: там есть и аристократический принцип в виде парламента, и монархический в виде президента и предполагается необходимость взаимодействия их на основе демократических процедур. Зачем же называть себя монархистом и пытаться возродить средневековые политические формы?

ВАСИЛИЙ: Не надо монархию запирать в средних веках. В целом ряде европейских стран, не говоря уже об азиатских, существуют монархии. Англичане, кажется, первыми в мире своего монарха казнили по суду, решив жить республикой, а теперь очень любят свою королеву. А монархистом я себя называю потому, что им являюсь. По-гречески монархия – это единоначалие. Я как раз и считаю, что в государстве должно быть единоначалие. Это не означает, что все дела решает один монарх. Это значит, что власть имеет одно начало, она едина в своем истоке и притом олицетворена. Но, имея это единое начало в живой личности, которую можно любить, к милосердию и заступничеству которой можно прибегнуть, спасаясь от людской несправедливости или неуместно справедливого закона, имея это начало, монархическая власть может ведь действовать через достаточно сложную управленческую систему. Когда все спокойно, она и должна через эту сложную систему действовать, но если понадобится, должна и помимо этой системы учреждений и законов в какую-то ситуацию вмешаться.

ИГОРЬ: То есть монарх должен стоять выше закона?

ВАСИЛИЙ: Всенепременно! Потому что закон для человека существует, а не человек для закона. Закон как принцип жизни вообще умер во Христе, упираться в закон как в высшую ценность, – это говорит об упадке христианского духа.

ИГОРЬ: Но ведь мы на земле живем, среди живых людей и в большинстве вовсе не святых, – если такой человек встает выше закона, то при этом неизбежен произвол, злоупотребления властью…

ВАСИЛИЙ: А разве какая-то система может от этого на 100 % защитить?

ИГОРЬ: По крайней мере, через демократические институты власти можно пытаться это сделать!

ВАСИЛИЙ: А можно пытаться это делать и через монархические институты власти, причем в некотором отношении гораздо успешнее. Не надо только пугать себя страшилками о тиране, – дураке и самодуре.

НИКОЛАЙ: А что, разве не было таких?

ВАСИЛИЙ: А разве не было в истории примеров бессилия и развращенности демократических режимов? Всегда только в этих случаях говорят об отходе от принципов демократии, – слишком что-то распространены эти отступления, уж не являются ли они логическим продолжением самих принципов. Императорский Рим, погрязший в разврате, не был монархией, его породила республика. И Гитлер не был наследным принцем, а пришел к власти демократическим путем. Примеров уродства на всякую тему найти можно, так что давайте сравнивать не грехи людей, а принципы организации власти. Давайте брать лучшие, высшие примеры того и другого, наиболее чистые воплощения. В наиболее чистом воплощении монархии закон время от времени нарушается, но всегда только в сторону милосердия и явной справедливости. А в наиболее чистом воплощении демократического принципа, в правовом государстве существует абсолютный диктат закона, который, конечно, хорош – мы ведь берем наиболее совершенную форму – но он явно никогда не сможет учесть всей сложности жизни и наверняка возникнут такие единичные случаи, в которых он будет несправедлив или хотя бы немилосерден, а нарушать его нельзя ни в коем случае. Принимать отдельный закон специально под этот случай – это безумие хоть с теоретической, хоть с практической точки зрения. Демократия – чистая и совершенная демократия – должна в этом случае конкретную судьбу человека принести в жертву принципам правового государства. Dura lex, sed lex.

ИГОРЬ: Но ведь и в демократических государствах могут быть и есть на этот случай некоторые механизмы, помилование, например.

ВАСИЛИЙ: Помилование – процедура недемократическая, это и есть тот случай, когда воля отдельного человека ставится выше закона. И пусть даже этот человек получил такие полномочия в результате демократических выборов, – это не меняет сути: милует – или не милует! – по своей собственной личной воле, по своей совести отдельный человек, и выбор зависит только от каприза его воли, – хотя помилование совершается от имени общества. Это решение не зависит от общества и противоречит закону.

ИГОРЬ: Но ведь и монархия, как ты сказал, чаще всего предполагает участие других принципов власти, – аристократического и демократического. Может быть, не стоит тогда спорить об именах, если суть одна и та же: ни один из принципов в одиночку не может обеспечить нормального существования общества, необходимо их сотрудничество.

ВАСИЛИЙ: Из того, что в любом случае в обществе чаще всего присутствуют элементы всех трех форм организации власти, не следует, что нет различий между монархическим, аристократическим и демократическим типами правления. То, какой элемент играет определяющую роль, принципиально важно. В Московском царстве царь был подлинно царь, бояре в Думе были подлинной аристократией, народ на Земском соборе был настоящим народом, а вовсе не маскировкой царской воли. А при демократии любой «аристократический орган» есть на самом деле лишь представительская власть и агент демократии. И демократический лидер только внешне похож на монарха, а, по сути, он тот же агент демократии, рупор толпы. Дело-то все именно в том, что когда ведущим является монархический принцип, он может рядом с собой иметь и аристократические, и демократические органы для целей совещательных, законотворческих, как исполнительную или судебную власть, а когда основой общества делается демократический принцип, то он отменяет собою все остальное. Он может только имитировать их, а терпеть рядом с собой их действительное существование не может.

ИГОРЬ: Разговоры о монархии кажутся мне все-таки анахронизмом. Те монархии, которые существуют сейчас, – это же вовсе не то, что вы имеет в виду, рисуя монархический идеал. По сути, они являются, действительно, лишь внешней вывеской, за которой вполне демократическое устройство. Та же Англия или Испания, – там ведь монарх не играет той роли, которую ему отводила традиционная монархическая система власти.

ГЕОРГИЙ: Пути Господни неисповедимы, еще 20 лет назад, да даже 15, никто и подумать не мог всерьез о крушении Советской власти, о распаде СССР, – а вот все это успело отойти в глубокое прошлое и уже что-то новое строится. А монархии западные сейчас, и правда, ненастоящие, Запад утратил уже необходимые для монархического правления духовные силы.

ВАСИЛИЙ: Но даже в этих западных пародиях на монархию проглядывает нечто святое. Монарх ведь и не должен узурпировать в своих руках всю власть, с него довольно самого общего направления политической деятельности народа. И уж во всяком случае, монарх даже в демократических, по сути, западных обществах является олицетворением духовного единства народа.

НИКОЛАЙ: Я бы хотел вернуться к отношениям Церкви и государства. Эта тема кажется мне более важной и интересной, чем обсуждение достоинств и недостатков монархической и республиканской форм правления. И вот что хочу сказать. Когда возникло в конце 15-го века учение о Москве как Третьем Риме, и про то, что «четвертому не быти», это понималось однозначно: конец Третьего Рима будет означать конец мира. Но теперь-то мы живем уже явно после конца Третьего Рима. Можно спорить, когда он кончился, но то, что он кончился, – это, кажется, бесспорно. Конец Третьему Рима положила как минимум революция 17-го года, а возможно, Российская империя и до того уже лет двести Третьим Римом не была.

ИГОРЬ: Да уж, ни петровскую, ни екатерининскую Россию Третьим Римом назвать язык не повернется!

ГЕОРГИЙ: И все-таки эта идея имела свое влияние на общественную идеологию и политическую жизнь вплоть до самой революции. Тема Балкан и проливов, Константинополя и Святой Софии даже у той же Екатерины была одной из важных доминант внешней политики.

ИГОРЬ: А ты еще вспомни, что Сталин тоже после войны пытался использовать Православие как инструмент укрепления международного влияния СССР. И даже о «Третьем Риме», кажется, говорилось. Только одно дело, когда государство мыслит своей главной задачей защиту и поддержание истинной веры, и совсем другое – когда использует Церковь в своих вовсе не духовных военно-политических притязаниях. Я вообще сомневаюсь, была ли когда-нибудь Москва реально Третьим Римом, так, чтобы государственная власть на по-настоящему служила Церкви и в этом служении видела смысл своего существования.

ВАСИЛИЙ: Такого служения, о котором ты говоришь, Игорь, может быть, и не было. Но такое служение и называется иначе, – это не «Третьим Римом» называть надо было бы, а теократией. Если под «Римом» – в образном историософском смысле – понимать обеспечение государством режима наибольшего благоприятствования православной вере, то Третий Рим, конечно, был.

НИКОЛАЙ: Позвольте я все-таки договорю свою мысль. Если в смысле режима наибольшего благоприятствования православию, то, конечно 17-ый год обозначает окончательный конец Третьего Рима, хотя начался этот конец все-таки раньше. И Четвертого Рима, действительно, не будет, – как уж это удалось угадать старцу Филофею, непонятно, но его слова верны. Только означает это вовсе не конец света, означает это то, что православие теперь должно существовать в мире без «Римов». Что ни говори, а в истории Церкви достаточно долгим был период, когда она имела некоторые государственные привилегии и гарантии. То есть, сначала были два с половиной века гонений, и выросла Церковь на крови мучеников, – без опоры на земную силу, и не сопротивляясь государственному насилию, она земную силу обрела. Но потом-то были полтора тысячелетия государственной поддержки. То есть в эти полторы тысячи лет христиане тоже подвергались преследованиям в разных уголках земли, но было на земле и «православное царство», как гарант внешней безопасности для православия, хотя бы для некоторой его части. Церковь выжила бы и без этих тепличных условий – она не только гонения первых веков пережила, но и большевистские гонения, – но без государственной опеки вряд ли возможна была бы православная культура. Не ради Церкви, а ради мира нужны были в истории «Римы», – и первый, и второй, и третий. Они были нужны для того, чтобы возникла культура православия, – и «церковная» культура с богослужением, пением, иконами и архитектурой, и светская православная культура. А через эту культуру чтобы люди и народы тянулись бы к Церкви и приходили бы ко Христу. Но теперь-то все это уже есть, и теперь надо привыкать жить не в тепличных, а в естественных условиях.

ГЕОРГИЙ: То есть что? Православную культуру делать больше не требуется?

НИКОЛАЙ: Для того, чтобы ее делать, не требуется больше опека государства. База уже есть, – твори, выдумывай, пробуй. А вот базу эту наши предки, может быть, и не смогли бы создать без того, чтобы православие имело статус государственной религии.

АЛЕКСЕЙ: Если принять мысль, высказанную Николаем, то я бы сказал, что этот статус являлся жертвой. В промыслительном, то есть, смысле. Церкви пришлось пожертвовать своей свободой для того, чтобы дать миру православную культуру и воцерковить, по возможности, этот мир.

ГЕОРГИЙ: Ну, соглашусь, пожалуй. Российская империя со времен Петра давала Церкви внешнее спокойствие, да и то, как мы знаем, порой очень сомнительное спокойствие, а ее духовная свобода была стеснена.

АЛЕКСЕЙ: А речь даже не о том или ином историческом воплощении, когда все можно списать на неполноту и искажения реализации идеала, а о самом идеале «православного царства». Ты вот говорил, что православное мировоззрение в области политической выражается в монархической настроенности. А готов ли ты жить в неправославной монархии? То есть в любой из тех монархий, которые существуют сейчас? Соответствовало бы это твоим духовным чаяниям?

ВАСИЛИЙ: Не знаю как Георгий, а я бы согласился. Только речь идет не о духовных чаяниях, а о политических вкусах.

ГЕОРГИЙ: Ну, а я признаюсь, что мне-то хочется именно православного духа в государстве.

НИКОЛАЙ: Так вот я и говорю о необходимости и возможности духовного делания в той ситуации, когда «Римов» больше не будет. По форме и по букве православных царств не будет больше, а православные духовные основы общественной и государственной жизни уже заложены. Хранить их надо и преумножать.

ГЕОРГИЙ: А не может что ли возглавить государство православный человек? И почему бы ему не руководствоваться в своей политической деятельности своими православными убеждениями?

НИКОЛАЙ: Это как раз может быть, православный человек во главе государства – это вполне реально, в России так и быть должно, а вот православного царства и государственного православия, по-моему, уже не будет.

ГЕОРГИЙ: Да я и сам понял, каков будет твой ответ, как только задал вопрос. А вот правилен ли твой прогноз, – не знаю. Все в руках Божьих.

ИГОРЬ: Здравый взгляд на историю и современность подводит именно к такому выводу. Не стоит цепляться за прошлое, каким бы красивым оно ни было. Одно дело ощущать всю историю Церкви и историю России как свою собственную личную историю, и совсем другое – пытаться копировать чужую прошлую жизнь. Из двух крайностей модернизма и реакционерства в России гораздо более значима вторая опасность. Обновленчество в 20-ом веке распространения не получило, не смотря на режим благоприятствования со стороны большевиков, и просуществовало всего пару десятилетий. Если бы большевики не прикончили этот неудавшийся проект по расколу Церкви, то он и сам бы умер очень скоро. А вот старообрядчество вовлекло в раскол очень большие массы людей, – я не встречал статистики, но, видимо, миллионы, – и уже триста с лишним лет держится, и воссоединения не предвидится. Консерватизм в России имеет тенденцию принимать нездоровые формы. А Церковь сейчас как никогда нуждается в обновлении форм своего взаимодействия с обществом. Не годятся ни те формы взаимодействия, которые существовали до революции, ни те, которые выработаны за советский период. За годы советской власти Церковь привыкла существовать как бы вне общества, не участвуя в общественной жизни. А теперь, когда такое участие началось, многим мерещится возврат к дореволюционным формам. Он многим светским людям мерещится, но и многим церковным. А возврата не будет, и желать его не надо, он был бы катастрофой.

ВАСИЛИЙ: Это, правда, серьезная проблема. Я сам часто об этом задумываюсь. Вот, например, меня нисколько не задевает то, что священники ездят на хороших автомобилях, но я так часто слышу эту претензию от людей, что закрадывается мысль, – а не лучше ли отказаться от традиционного имиджа священства. Было время, когда русским людям хотелось видеть своих пастырей в блеске земного великолепия, но, видимо, эти времена прошли. Еще раз повторю, – мне лично нисколько не претит облик архиерея как «князя Церкви», для меня эта царственная величавость есть икона той благодати, которая лежит на нем как на преемнике апостолов. Но, кажется мне, современному российскому, а тем более, западному обществу более близок демократический стиль. Аристократизм духа не обязательно должен выражаться во внешней пышности. И к отношениям Церкви и государства это имеет самое прямое отношение. Было время, когда людям хотелось ассоциировать духовного пастыря с земной властью, Георгию вот до сих пор хочется, но нынче как раз демонстрация близости священноначалия к властным структурам людей чаще всего раздражает.

ГЕОРГИЙ: Я говорил уже, мне не в священстве земную власть видеть хочется, а в государственной власти духовный смысл.

ВАСИЛИЙ: А людей порой раздражает, когда создается впечатление сращивания Церкви с системой государственной власти. Духовный смысл государство должно иметь, но Церковь при этом государственного смысла иметь не должна.

АЛЕКСЕЙ: Не кажется ли вам, господа, что мы пришли-таки к единству? Несмотря на все различия наших политических предпочтений, понимание отношений Церкви и государства у нас, по существу, одно и то же. А самое главное, – одно и то же у нас понимание веры и Церкви.

ГЕОРГИЙ: Да, хоть мне и не нравится уклон в либеральные ценности у Игоря, но про тяжкое советское наследие в Церкви он говорит правильно. И то, что к дореволюционным формам возврат невозможен, это бесспорно. Демократии, конечно, ни в Церкви, ни в Царстве небесном, никогда не будет, а демократический стиль жизни, про который сказал Василий, – так это всегда называлось простотой и любовью. Такому стилю жизни и некоторые монархи были не чужды. Уж тем более, для церковной власти приличен такой демократизм. И действительно, в современном мире не стоит ждать государственных привилегий для православной веры, да и желать их не стоит.

НИКОЛАЙ: Христианское преображение общественной жизни, насколько оно возможно, возможно и без этих привилегий. А земное царство – это идеал нехристианский, это язычники, иудеи и иеговисты о земном могуществе и благоденствии мечтают. Пожалуй, действительно, на этом нашем согласии стоит окончить сегодняшний разговор, тем более, что время уже позднее, а завтра, несмотря на Светлую седмицу, многим на работу надо идти.

ГЕОРГИЙ: Ну, что же, гости дорогие, хоть и жалко с вами расставаться, да уж и правда, женщины наши давно намекают на поздний час и завтрашние дела. Христос воскресе, дорогие!

 

Мы похристосовались с хозяевами и, собравшись, вышли в лунную пасхальную ночь. Опять подмораживало, и в ясном небе проклевывались звездочки. Воистину воскресе Христос!

 

* По косвенным указаниям, цедро рассыпанным во вводной части этого текста, можно понять, что произошел этот выдуманный мною разговор 17 апреля 2001 года.