ЦИВИЛИЗАЦИОННОЕ СВОЕОБРАЗИЕ РОССИИ КАК ФАКТОР ИСТОРИИ
Анализ проблем идеологической борьбы вокруг образа и роли России в мировой истории не может не начинаться с вопроса о специфике самого русского национального сознания, о том образе России, который присущ самому ее народу и который является одновременно и продуктом ее исторического развития, и одним из определяющих факторов этой истории. При этом также, как и в межличностном общении, помимо внешнего имиджа («я глазами другого») и внутреннего самоощущения («я в своих собственных глазах»), весьма значим еще и третий образ: тот идеал, который я имею, то, каким я хотел бы быть. В области идеологии сказанное имеет еще большую силу проявления. То, что называется национальной идеей и что по-настоящему определяет формы и динамику исторической жизни народа, связано в первую очередь не с наличным состоянием народного духа, и уж конечно, не с внешними оценками иностранцев, а с той мечтой, которая воодушевляет народ, с тем проектом себя, исходя из которого народ созидает свое будущее.
Сознательная работа по формулированию такого проекта велась на протяжении всей истории Российского государства. Ясное осознание этого факта снимает даже сам вопрос, обладает ли Россия цивилизационной самобытностью, должна ли она иметь свой особый путь развития. Нужно иметь крайнюю тенденциозность взгляда, нужны, по-русски говоря, постоянные умолчания и натяжки, чтобы не видеть в русской истории, с одной стороны, сознательно утверждаемой обособленности по отношению к европейскому Западу, а с другой, – нерасторжимой связи этой истории с историей европейской. Собственно говоря, то же самое можно сказать и об отношениях России с азиатским Востоком: есть и связь, есть и инаковость. Однако в случае Востока слишком уж очевидно, что Китай или Индия или Средняя Азия представляют собой чужые для нас культурные миры, в отношении же Европы именно в силу большей общности акцент на обособлении становится очень значим для формирования «русской идеологии». Эта обособленность далеко не всегда имела характер враждебности, однако социокультурное, мировоззренческое, духовное, жизненное противопоставление Западу – это один из важнейших факторов формирования российского государства и русской культуры. Содержание и смысл такого противопоставления необходимо ясно понять, для того, чтобы на современном этапе иметь концептуальные основы для творческого развития российской цивилизации.
Само начало осознания себя в истории, само начало политического самоопределения племен, которым предстояло вырасти в русский народ, было связано с обособлением от европейского мира. Отношения с этим миром, с живущими к западу от нас племенами и народностями никогда не прерывались и были, как правило, спокойными, но это были отношения с другими, с другим укладом жизни. У этих «других» жизнь, может быть, и лучше, но мы – не они. Особый характер жизненного уклада восточных славян отмечали еще древнегреческие историки, поэтому такое положение, когда европейские народы (с западнославянскими племенами) с одной стороны и восточные славяне с другой воспринимали друг друга как других, нельзя считать случайным.
Достаточно общепризнано, что в качестве исходной точки формирования русского государства и русской культуры правильнее всего брать «Крещение Руси». Эта «исходная точка», конечно, во многом условна: «Крещение Руси» – это не момент, а процесс, занимающий несколько столетий, а этнические и культурные основы «русского мира» имеют предпосылки, уходящие, как минимум, на тысячу лет еще дальше в глубь истории, – при том, что эти основы претерпевали в русской истории определенные изменения. Однако выбор такой исходной точки исторически и культурологически весьма оправдан, поскольку именно в связи с принятием христианства Древней Русью начинается процесс ее исторического и геополитического становления. Кроме того, уже в этом исходном событии (длившемся, как уже было сказано, несколько веков) мы ясно видим многие определяющие для русской цивилизации культурно-исторические особенности.
Прежде всего, принятие христианства имело в качестве исторической предпосылки деятельность «моравских братьев», Кирилла и Мефодия, давших славянам собственную письменность и переведших на славянский язык книги Священного Писания и богослужебные тексты. Очень важно отметить, что эта деятельность славянских просветителей была направлена на все славянские племена и народности, западные и восточные, даже прежде всего, – на западные: чешские (собственно моравская область), болгарские, балканские и т.д. То есть исходная почва для укоренения христианства была у восточнославянских племен общей с западными их собратьями: одна письменная система, разработанная и привитая усилиями святого Кирилла Философа, одни и те же священные тексты, понятные без перевода представителю любого славянского племени и укреплявшие самим фактом своего существования языковое единство славянского мира. Кирилл и Мефодий получили в 867 году благословение на свои просветительские труды от папы римского Адриана II, благословение в том числе и на переводы на славянский язык священных текстов. Таким образом, были, казалось бы, все предпосылки к тому, чтобы земли, населяемые восточными славянами, вошли в единое духовное и культурное пространство Европы. Однако в это пространство вошли только западнославянские племена и народности, а русские земли откололись от европейского единства, повернувшись в своем духовном и культурном развитии на Восток, к Византии.
Очень показательно, что произошло это еще до «великого разделения церквей» 1054 года, в пору формального единства христианского мира, когда римский первосвященник по праву занимал первое место в диптихе христианских иерархов и мнил себя главою вселенской Церкви. Почетное первенство римской церкви никем не оспаривалось, Рим был для всех христиан «первый среди равных» (правда сам, как сказано, понимал это первенство в административно-юридическом духе, считая себя начальником), и вот в этой исторической обстановке Русь в лице князя Владимира решила принять веру не из Рима, а из Константинополя. Вряд ли причиной тому могла быть какая-то культурная близость или хотя бы симпатия к Византийской империи: восточная культура была гораздо более чуждой для славянских племен, чем западная, как по языку, так и по обычаям и быту, а Константинополь, как известно, был любимой целью грабительских набегов русских князей. В принятии веры из Византии проявилась, во-первых, духовная созвучность восточного православного христианства менталитету русичей, а во-вторых, – духовное противопоставление себя складывающейся западноевропейской культуре. А кроме того, в таком шаге можно видеть и проявление воли к полной культурной и геополитической самостоятельности. Духовная зависимость от Европы, с которой географически Русь составляла одно нераздельное (казалось бы) континентальное пространство, означала бы полную европеизацию жизни. Духовная зависимость от Византии, отделенной от русских земель морем, давала полную возможность зарождающейся русской цивилизации развиваться на самобытных основах. Несмотря на то, что в течение четырех с лишним веков русская Церковь возглавлялась присылаемыми из Византии грекоязычными митрополитами, русская христианская культура с самого начала и неизменно опиралась на церковнославянскую письменность и при всех испытанных влияниях сохраняла свою уникальную идентичность.
Не менее значимый момент русской истории связан со стратегическим геополитическим выбором, который выпал на долю благоверного князя Александра Невского. Русь в первой половине XIII-го века оказалась между двух огней: с Востока хлынули монголо-татарские полчища, а с Запада набрали силу крестовые походы. Воевать одновременно на два фронта, тем более, против таких мощных противников было, конечно, немыслимо, и с кем-то из них необходимо было заключать перемирие путем уступок. Опять-таки, казалось бы, все предпосылки имелись к тому, чтобы вступить в союз с Западом, – хоть и католическим, но все-таки христианским, более развитым в культурном отношении, чем Русь, и уж тем более, чем монгольская орда. Вся житейская материальная логика подталкивала именно к такому решению. Однако Александр Невский избрал прямо противоположный путь: он всеми силами и средствами замирял Золотую орду, с риском для собственной жизни ездил на поклон к ханам, добивался от русских княжеств покорности ханской воли, собирал и отправлял требуемую дань, но в то же время вел непримиримую борьбу со шведскими и немецкими рыцарями, категорически отвергая любые предложения о союзе.
Такая парадоксальная, на первый взгляд, позиция объясняется просто: монголы просто грабили и убивали, но не имели ни желания, ни возможности вмешиваться в духовную жизнь русских людей и навязывать свои формы жизни. Будучи на момент своего нашествия язычниками, монголы были по-язычески веротерпимы: то есть верили, что боги-покровители у каждого народа свои, а потому выступать против почитания каких бы то ни было богов опасно, они – хоть и чужие боги, но разгневаться и наказать очень даже могут. «Русского бога» монголы тоже вполне уважали. Русские храмы и монастыри при набегах иногда подвергались разграблению, убийства священников и монахов случались, но это никогда не было целенаправленной политикой, а в Золотой орде были построены христианские храмы для пленных русских людей. И даже когда в 1313 году хан Узбек принял для Золотой орды ислам, монголы не изменили своих отношений с Русью, они и в мыслях не имели насаждать свою веру и обычаи и делать из русских людей единоверных с ними монголов.
Иначе вели себя крестоносцы. Именно крестовые походы сделали церковный раскол 1054 года христианского Запада и христианского Востока непоправимым: приходя на земли, населенные православными христианами, западные «братья по вере» действовали целенаправленно против Церкви, которую считали еретической, грабили храмы и убивали священников не случайно, а «по убеждению», и всюду учреждали собственную католическую иерархию. Целью крестовых походов в отношении православных народов было приведение их под духовную власть папы римского и включение их в единое культурное и политическое пространство Европы. Таким образом, геополитический выбор, сделанный Александром Невским, позволил не просто сохранить самобытные духовные предпосылки развития русской культуры, но и предопределил вектор территориального расширения русских земель на восток.
В условиях политической несвободы и экономического порабощения, под властью Золотой орды, при постоянной угрозе новых набегов к концу XV-го века вызрела российская государственность, заявившая о себе как вполне самостоятельная ни на кого не похожая сила мировой истории. Для Востока Московское царство смотрелось европейской христианской монархией, а для Запада выглядело восточной деспотией. Как для того, так и для другого взгляда имелись очень серьезные основания, однако сама эта русская государственность не была ни тем, ни другим, сама русская культура не ощущала родства ни с восточными, ни с западными своими соседями. Более того, эта культура нисколько не тяготилась отсутствием такого родства, рассматривала свою обособленность не просто как данность, а как нечто должное, как необходимое условие своего существования, чуть ли не как свое достоинство.
К концу XV-го века на Руси формируется идея, и даже целая идеология, наиболее известную формулировку которой дал учительный старец Псковского Елеазарова монастыря Филофей в посланиях к великим князьям Василию III и Иоанну IV Грозному. Согласно этим посланиям, Церковь православная, символически изображенная в Откровении Иоанна Богослова как «жена, облеченная в солнце», убегающая от преследующего ее дракона в пустыню, сначала бежала из старого Рима в Новый Рим, Константинополь. «Но ни тамо покоя обрет, соединения ради с латынею на осьмом соборе. И оттоле Константинопольская Церковь разрушися в попрание», – речь идет о подчинении Константинопольского патриархата власти папы римского под политическим и военным нажимом Запада (Флорентийская уния). После этого Церковь истинная «паки в третий Рим бежа, иже есть в новую великую Русию». Духовный центр мировой истории перемещается, таким образом, в Москву: «Вся христианская царства снидошася в твое едино, – пишет старец Филофей московскому князю Василию III, – яко два Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти; твое христианское царство инем не останеся... Един ты во всей поднебесной христианом царь».
Так называемая «теория о Москве-Третьем Риме» сыграла в русской истории далеко не однозначную роль, однако она, несомненно, представляет собой сознательно выстроенное обоснование особой миссии России в мировой истории. Эта теория выражена в понятиях и образах соответствующей культуры, она построена по риторическим и мыслительным канонам своего времени, однако речь в ней, конечно, идет о вопросах, актуальных не только тогда, но и сейчас, и всегда, доколе будет жива Россия. Это вопросы о смысле мировой истории и о месте России в ней.
Особенностью исторического процесса является то, что существующее в обществе понимание истории является одним из наиболее значимых факторов, реально делающих историю. В этом смысле невозможно говорить о том, что господствовавшее на каком-то этапе развития общества представление об истории было ошибочным. В то время, когда это представление, – с которым мы можем не соглашаться, которое представляется нам целиком мифологическим, – когда это представление об истории господствовало, то именно оно и делало реальную историю, а значит было истинным. Когда Россия в конце XV-го и в XVI-ом веке вышла на арену мировой истории, она осознавала себя в этой истории Третьим Римом, в который «вся христианская царства снидошася» и который ответственен не только за собственную внутреннюю жизнь, но и за судьбы мира. Такое историческое сознание порой оборачивалось гордыней, оно явилось одной из внутренних пружин трагического для русской истории старообрядческого раскола XVII-го века, однако именно оно двигало русскую историю и формировало русский менталитет, – игнорируя этот фактор, по-настоящему понять что-нибудь в России не получится. Если «Крещение Руси» образует исходную точку русской истории, то провозглашение Москвы Третьим Римом знаменует наступление зрелости русского духа во всех отношениях: идейном, государственном, культурном, общественном, с конца XV-го века начинается история российского государства и лежащей в его основе «русской идеологии».
Излагая историю этой «русской идеологии», невозможно обойти молчанием ни один из ее кризисных, и тем самым ключевых моментов. Смутное время начала XVII-го века стало первым серьезным испытанием российской государственности не только на политическую и военную, но и на идеологическую прочность. Под угрозой снова, как и во времена Александра Невского, оказалась сама Русь, как таковая, как особый цивилизационный проект. Но есть и огромная разница между ситуациями начала XIII-го и начала XVII-го веков. В эпоху Александра русские земли были раздроблены и не имели объединяющей идеологии, дело шло, собственно говоря, о «спасении будущего», то есть об обеспечении возможности формирования самобытной русской цивилизации. В эпоху же русской Смуты XVII века внешний враг посягал уже не просто на территорию, а на сложившуюся централизованную государственность, – еще за сто с небольшим лет перед этим подобная ситуация и возникнуть не могла. Очень показательно то, что как только такое государственное единство русских земель возникло, как только московский государь стал не местным князем, а «царем всея Руси», как только российская государственность в полный голос заявила о своей самобытности, – Запад сделал все, чтобы прибрать к рукам московский престол, а вместе с ним разом всю Русь. Это даже почти удалось сделать: русские люди присягали Лжедмитриям, вели междоусобицы, допустили Русь почти до оккупации польскими войсками. Но все-таки слишком уже глубоко были восприняты в народе идеи единства и высокого исторического призвания русской земли. Учение о «Третьем Риме» не было уже чисто теоретическим построением, оно успело войти в народное самосознание, породив ту самую «русскую идеологию», которая легла в основу российского цивилизационного проекта. Это второе важное отличие ситуации начала XVII-го века от начала XIII-го: вместо племен, населяющих некую территорию, уже возник русский народ, сознающий свое духовное и политическое единство перед лицом внешних угроз. Окончание Смуты ознаменовалось явственным выражением этого единства в виде народного ополчения Минина и Пожарского, очистившего Москву и Русь от интервентов, и последующего Земского собора, присягнувшего на верность избранному царю. В избрании Михаила Романова на царство было явлено небывалое доселе единство народной воли и государственного самоопределения.
Испытание на прочность, пережитое русской цивилизацией в период Смутного времени, было связано, прежде всего с внешним давлением и было спровоцировано тогдашней политической обстановкой. Однако российская государственность и «русская идеология» в своем дальнейшем историческом развитии прошли и через целый ряд собственных внутренних кризисов.
Первым таким существенным кризисом явился уже упомянутый выше старообрядческий раскол. Парадоксальным образом именно теория Москвы-Третьего Рима вдохновляла в нем обе конфликтующие стороны. Противники церковной реформы патриарха Никона стояли на том, что всюду в мире христианская вера уже безвозвратно испорчена, и только Московская Русь, – Третий и последний «Рим», – является хранительницей неповрежденной истины. Реформа не принималась ими потому, что книги и обряды были исправлены реформаторами по «греческим» образцам (греческими по языку были практически все православные церкви, кроме русской). Однако и реформа, проведенная патриархом Никоном, вдохновлялась мечтой о вселенском значении Москвы как Третьего Рима и Нового Иерусалима. Именно для явственного выражения мысли о центральном положении Москвы в христианском мире Никон стремился достичь единообразия в богослужебных текстах и обрядах. Исходная идея у сторонников и противников реформы была одна и та же, но выводы делались диаметрально противоположные. Москва есть Третий Рим, единственный хранитель неповрежденной Истины, а потому надо отгородиться от любого внешнего влияния и дорожить каждой мелочью своих старинных преданий, – так рассуждали «ревнители древлего благочестия». Москва есть Третий Рим, в котором сошлись все христианские царства и который должен жить не для себя только, а для всего мира, а потому нужно собрать воедино под покровительством русского государя и русского патриарха все мировое православие, реализовать в видимых формах всемирно-историческое духовное значение Московской Руси, – такой была логика патриарха Никона.
Значение раскола для русской культуры весьма неоднозначно. С одной стороны, он представляет собой несомненную трагедию, по существу – гражданскую войну, в которой расколотое общество терзало само себя. В раскол ушли люди, для которых вера и народные традиции не были пустым звуком, мировоззрение которых ярко выражало и утверждало русскую культурную самобытность, а кроме того, это были люди, готовые отстаивать эти свои убеждения до конца, пойти за них на лишения и даже на смерть. По мнению А.И. Солженицына, начало всем болезненным неправильностям русской истории было положено именно церковным расколом XVII-го века, который «наиболее русскую» часть русского общества поставил вне закона. В такой позиции присутствует определенная романтизация старообрядчества, однако есть в ней, конечно, и своя правда.
Но с другой стороны, как уже было отмечено выше, официальная церковная власть, осуществившая реформу, действовала тоже в логике «русской идеологии», которая предполагает универсализм, идею всемирно-исторического призвания России, «всечеловечность», по выражению Ф.М. Достоевского. В раскол ушла наиболее консервативная часть русского общества, – консервативного как в позитивном, так и в негативном смысле. Негативный смысл старообрядческого консерватизма можно определить как недоверие к мысли и к творчеству. Поэтому, оценивая духовно-историческое значение старообрядческого раскола, нельзя не сказать, что, будучи очень болезненным, трагическим явлением русской истории, он высвободил творческие силы русского народа, открыл возможность живого творческого развития русской культуры. Прежде всего, следствием раскола стала возможность формирования светской культуры, однако свобода мысли и свобода творчества, открытость внешнему миру были возвращены в какой-то мере также и церковной культуре. Обретение такой свободы есть факт, безусловно, положительный, плохо только то, что произошло это обретение через трагический перелом естественного хода развития, плохо, что этот перелом потребовался. Трудно сказать, мог ли переход от Московской Руси к Российской империи совершиться с меньшими потрясениями, с меньшими потерями, – он совершился так, как совершился, став частью истории российской государственности и «русской идеологии».
Перелом, начатый церковной реформой, был продолжен реформами Петра I...